— А что я могу поделать? — нетерпеливо оборвала ее Синтия. Потом взяла себя в руки и добавила: — В Эшкомбе мы водили близкое знакомство, а с таким человеком не так-то просто раззнакомиться. Приходится быть с ним любезной вовсе не потому, что он мне нравится, и он это знает, поскольку я не раз ему это говорила. Впрочем, хватит о нем. Сама не пойму, почему мы о нем заговорили: довольно уже и того, что он вообще существует на свете и живет всего в какой-нибудь полумиле. Господи! Если бы Роджер был дома, и был бы богат, и мог бы жениться на мне безотлагательно, и увезти меня подальше от этого человека! Зря я об этом не подумала — возможно, приняла бы предложение бедного рыжеволосого мистера Кокса.

— Я ничего не понимаю, — призналась Молли. — Мне тоже не по душе мистер Престон, но мне бы и в голову не пришло предпринимать такие решительные шаги только ради того, чтобы оказаться от него подальше.

— Еще бы, ведь ты у нас — такая благоразумная малышка, — проговорила Синтия, возвращаясь к своему обычному тону; она подошла к Молли, поцеловала ее. — Что же, по крайней мере, ты теперь знаешь, как я умею ненавидеть!

— Да. Но я все равно ничего не понимаю.

— Тебе и не надо! Все это старые осложнения, связанные с нашей жизнью в Эшкомбе. А в основе всего этого лежат деньги. Бедность — это так ужасно… но давай поговорим о чем-нибудь другом! А еще лучше, пойду-ка я допишу письмо Роджеру, а то оно не поспеет к отправке почты в Африку!

— А разве ее уже не отправили? Господи, а я-то собиралась тебе напомнить! Нет, уже поздно. Ты разве не видела объявления на почтовой конторе, что письма должны попасть в Лондон не вечером десятого числа, а утром? Боже, я так виновата!

— А я еще сильнее, но теперь уже ничего не поделаешь. Будем надеяться, что он только сильнее обрадуется, когда наконец получит письмо. У меня на душе теперь куда большая тяжесть, ведь твой папа на меня рассердился. Я так его раньше любила, а теперь просто боюсь. Видишь ли, Молли, — продолжала она жалобно, — я никогда раньше не жила рядом с людьми, которые придерживаются столь строгих правил поведения; соответственно, я не всегда понимаю, как мне надлежит поступать.

— А ты учись, — ласково посоветовала ей Молли. — Вот увидишь, у Роджера не менее строгие представления о том, что хорошо, а что дурно.

— Да, но Роджер-то меня любит! — возразила Синтия с явственным осознанием своей власти.

Молли отвернулась и смолкла; отрицать правду было бессмысленно, оставалось лишь сделать попытку отмежеваться от нее — отмежеваться от чувства, что и у нее, бедняжки, тоже лежит на душе тяжкое бремя, причину которого она боится назвать даже самой себе. Всю эту зиму ей казалось, что солнце закрыто серой пеленой и не светит ей с прежней яркостью. Утром она просыпалась с тоскливым ощущением, что что-то не так; мир раскололся, и если она и была рождена восстановить его, то понятия не имела, как это сделать. Как ни пыталась она закрыть глаза, невозможно было не заметить, что отец недоволен женою, которую сам себе выбрал. Долгое время Молли удивлялась тому, что он вроде бы явно счастлив; иногда ей удавалось подняться до самых вершин самоотречения и порадоваться этому, но куда чаще естество брало верх, и она тихо негодовала на его, как ей казалось, слепоту. Теперь же, похоже, в чувствах его что-то изменилось, и это «что-то» возникло после помолвки Синтии. Он стал крайне болезненно реагировать на недостатки жены, сделался суховатым и язвительным, причем не только по отношению к миссис Гибсон, но и к Синтии, и даже — хотя и крайне редко — к самой Молли. Ему несвойственны были страстные порывы, вспышки эмоций, хотя они, возможно, принесли бы ему облегчение, но наверняка унизили бы в собственных глазах. Вместо этого и в речь его, и в поведение вкралась суровость, а подчас даже горечь. Молли теперь мечтала, чтобы к отцу вернулась та слепота, в которой прошел первый год его брачной жизни, впрочем нельзя сказать, что мир в доме нарушался вопиюще. Многие сказали бы, что мистер Гибсон «смирился с неизбежным»; сам для себя он формулировал это даже проще: «Нечего плакать по сбежавшему молоку» — и из принципа избегал открытых пререканий с женой, предпочитая пресекать все споры либо саркастическим замечанием, либо молчаливым уходом. Кроме того, у самой миссис Гибсон нрав был более чем терпимый, по натуре она была кошкой, которая постоянно мурлыкала или наслаждалась тишиной и покоем. Сарказм она понимала далеко не всегда; да, выпады мужа расстраивали ее, однако, будучи не в состоянии постичь всю глубину их смысла и не желая ломать над ними голову, она забывала их при первой возможности. При этом она видела, что часто оказывается в немилости у мужа, и это ее тревожило. В этом смысле она напоминала Синтию: ей нравилось нравиться другим и очень хотелось вернуть себе его расположение, ибо она не понимала, что утратила его навсегда. Молли порой тайно становилась на сторону мачехи; ей казалось, что сама бы она ни за что не смогла сносить отцовские выпады с таким терпением; ее они бы разили в самое сердце, и она либо потребовала бы объяснений и докопалась до самой сути, либо замкнулась бы в своем несчастье и отчаянии. А миссис Гибсон в подобных случаях, стоило мужу выйти из комнаты, произносила голосом скорее озадаченным, нежели оскорбленным:

— Кажется, наш дорогой папа сегодня немного не в духе; нужно позаботиться, чтобы ему подали хороший ужин, когда он вернется. Я не раз замечала, что для мужчины главное — чувствовать себя уютно в собственном доме.

И она продолжала в том же духе, выискивая способы вернуть себе его расположение, причем делала это совершенно искренне, пусть и в меру своего разумения, так что Молли порой, вопреки собственному желанию, начинала испытывать к ней жалость, притом что она прекрасно видела: именно мачеха — причина все возрастающей отцовской мрачности. У него же развилась своего рода повышенная реакция на все недостатки собственной жены — и это можно было сравнить с раздражением, которое причиняет нашему слуху повторяющийся резкий звук: единожды его услышав, пребываешь в постоянном напряжении, ибо ожидаешь, что он повторится вновь, и потому нервы постоянно натянуты.

В итоге зиму бедная Молли провела далеко не радостно, даже если откинуть в сторону личные